Мои родители была грустная мамочка и очень веселый папочка. Папочка все ходил и блядовал, ходил и блядовал, и, по-моему, кроме этого, ничем не занимался. Доблядовался до того, что на него сделали донос. В 38-м году, когда я родился, его только и видели.
Все, что делается в России — все безвозвратно. Даже могил ничьих не найти. Нам ли еще шутить по поводу безвозвратности.
Самые первые воспоминания почему-то самые траурные. Покойная мать сказала всем старшим братьям и сестрам: подойдите к кроватке и попрощайтесь с ним — со мной то есть. А все — врач. Он сказал: пиздец. Это был сорок первый год, значит, мне было два с половиной года. Очень умный врач.
Все времена экстремальные, последние, и, однако, ничего не кончается. И поэтому главное — не надо дешевить.
О детском доме ни одного светлого воспоминания. Сплошное мордобитие и культ физической силы. Я оставался нейтрален и тщательно наблюдателен.
В Московском университете я стал, во-первых, читать Лейбница, а во-вторых, выпивать.
Я перестал ходить на лекции и семинары. Приподнимался утром и думал, пойти мне на лекцию или семинар? Думаю: на хуй мне это надо, — и не вставал и не выходил. Видимо, я не вставал, потому что слишком вставали все другие. Ну, идите вы, пиздюки, думал я, а я останусь лежать, потому что у меня мыслей дохуища.
Вышибли меня в основном из-за военной кафедры. Наш майор сказал: «Ерофеев, главное в человеке — это выправка». А я говорю: «Это фраза не ваша. Это фраза Германа Геринга, а его, между прочим, в ноябре сорок шестого года повесили». С тех пор начались ненависть и изгнание.
Если бы меня спросили, в какой язык я влюблен, то выбрал бы латынь.
Я работал каменщиком, штукатуром, подсобником на строительстве Черемушек, в геологоразведочной партии на Украине, библиотекарем в Брянске, заведующим цементным складом в Дзержинске Горьковской области, был кочегаром, приемщиком посуды, милиционером.
С 1962 по 1976 год я не состоял на военном учете. В семьдесят шестом пришел становиться — так они схватились за голову. Можно было меня наказать, посадить за полгода, а тут 14 лет человек спокойно устраивался на все работы, не имея ни прописки, ни учета.
Библия для меня есть то, без чего невозможно жить. Я из нее вытянул все, что можно вытянуть человеческой душе, и не жалею об этом. А тех, кто с ней не знаком, считаю чрезвычайно несчастными и обделенными.
Когда я писал, лежа на второй полке строительного вагончика, ко мне подходили и говорили: а ты чего там кропаешь? Ты чего, в институт хочешь поступать? Все равно не поступишь — туда только по блату поступают, так что нечего кропать, давай пойдем пить водяру. Таким образом снимается всякая проблематика.
Вот еще штрих к портрету советизированного русского народа. Упал кабель в траншею с ледяной водой. Кому-то нужно лезть его вытаскивать. И самое странное — никто не решается. И я — не потому, что отважный человек, а потому, что мне было противно на них глядеть, — я полез. А в это время проходит мимо мамаша с ребенком, показывает ему на меня, у которого в жизни не было ни одной четверки, и говорит: вот, если будешь плохо учиться, то придется потом, как этому дяде, по траншеям лазить.
В России можно жить с умом и талантом, если приложить к этому усилия. То есть выказывать поменьше ума и поменьше таланта.
Я писал «Петушки» для ближайших друзей, чтобы их потешить и немного опечалить. Восемьдесят страниц — потешить, а потом десять страниц — настолько опечалить, чтобы они всю потеху забыли.
«Шостаковича» я потерял в электричке, вернее, украли сетку, где были, кроме него, две бутылки вермута. Я пробовал восстановить книгу, но получилось то, что, образно говоря, получилось из громадной Российской Империи к лету 1918 года — крохотная Нечерноземная зона.
В 1986 году радиостанция «Немецкая волна» сообщила, что «скончался русский писатель Венедикт Ерофеев». Тогда я взял зеркальце и подышал на него. Действительно, ничего.
Я навсегда в Абрамцеве. От Москвы меня воротит. Даже не знаю, почему, но в Москве постоянно тянет шлепнуть. А здесь я гуляю, как бешенный кобель, кружу по кругам, по сугробам, по лесам, форсирую мелкие и крупные речки.
Жизнь получилась такой, какой получилась. Мне наплевать.
